В известной книге Харуки Мураками «Вошедшие в ковчег» рассказывается о целенаправленной установке стратегически мыслящего человека пережить Ядерную войну. Роман необычен, причем необычен в первую очередь именно по меркам самого автора. Но сейчас мы рассмотрим ковчег особого рода — науку. Ни одна религия мира не насчитывает столько адептов, как наука. Почему? 

Рассуждает культуролог, профессор и руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ Виталий Куренной

Когда мы устанавливаем связку истории науки с политической историей (и тем более с актуальными событиями), нужно понимать, что это внешняя связка, наука развивается в собственной логике.

Это другая форма жизни,

другая идея, другие исторические масштабы. Причем эти масштабы явно выходят за рамки государства и политики. Если мы пойдем «от Адама», то Академия Платона просуществовала практически тысячу лет.

Греческие города-полисы исчезли, возникла империя Македонского, и она погибла, возник Рим, Рим начал распадаться, возникали новые религии, а она все еще существовала. Это ковчег особого рода, и некоторые элементы этой самой Академии мы без труда обнаружим в современной науке и системе образования.

Если мы возьмем основной научный институт современности — университет, — то он тоже существует намного дольше, чем современные европейские государства.

Когда, тем не менее, мы говорим о связи государственно-политического аспекта и науки, то легко заметить, что мощные преобразования, новые импульсы для развития науки в эпоху модерна связаны с большими политическими потрясениями. Они могут быть связаны с революцией, поражением в войне или состоянием войны. Я прямо сейчас перечислил контексты трех основных реформ науки, которые произошли в Европе в эпоху модерна. Наполеоновская реформа университета — завершение тех преобразований, которые начались в ходе Французской революции. Поражение Пруссии в войне с Францией — это гумбольдтовская модель исследовательского университета. А основная реформа науки и образования в Великобритании двадцатого века началась в 1942 году, когда на Лондон сыпались бомбы.

То же можно сказать и о России. Упомянутые ключевые моменты для развития российской науки также связаны с политическими потрясениями. Великие реформы Александра Второго, частью которых была и университетская реформа, являются в значительной мере результатом поражения России в Крымской войне.

Двадцатые годы прошлого века в России тоже довольно страшный период, тем не менее потенциал, который был заложен в дореволюционной науке, раскрыл себя именно в это время.

На этот же период приходится и активное формирование новых институтов, иногда весьма своеобразных. В 1920-х складывается, например, российская система заповедников, благодаря чему мы до сих пор остаемся лидирующей страной по площади сухопутных резерватов. Если брать пример из моей области, исследований культуры, то можно вспомнить Государственную академию художественных наук (ГАХН) — это была уникальная по мировым меркам организация, если и не по достижениям, то по замыслу. Она была создана в 1921 году, ее придумал художник Василий Кандинский, важную роль в поздний период ее существования сыграл философ Густав Шпет. Можно вспомнить множество новых научных направлений в самых разных областях, например проект педологии как некоей комплексной натуралистической программы развития ребенка. Но многие из этих экспериментов в 1930-х были, к сожалению, свернуты, огромное число ученых репрессировано.

Би- и поли-фуркации

— В чем секрет бурного развития науки в 1920-е годы?
— Отчасти это результат эмансипаторного эффекта краха старых институтов в результате революции, открывшиеся возможности для профессиональной мобильности. Но отчасти,
по моему мнению, это еще и своеобразная форма эскапизма: в науке люди компенсировали невозможность или нежелание каким-то еще образом участвовать в общественной или поли-
тической жизни.
— Несколько противоречит интуиции. На чьей биографии можно увидеть такую развилку — между политикой и наукой?
— Есть целые эпохи с такой развилкой. Например, неудача революции 1848 года в Германии приводит к тому, что здесь появляется очень своеобразная группа естествоиспытателей
и популяризаторов науки. Это Людвиг Бюхнер, Карл Фогт, в этот же ряд обычно добавляют и Якоба Молешотта. Имя Карла Фогта должно быть знакомо и современным биологам, помимо
прочего он, в частности, придумал модель морских стационаров. В советской философской историографии этих авторов пренебрежительно называли «вульгарными материалистами».
Но в свое время эти авторы были бы настоящими научными поп-звездами, их книги и идеи вполне конгениальны работам, положим, Ричарда Докинза. Все они были материалистами, сторонниками идеи эволюции, хотя и не во всем всегда соглашались с Дарвином, часто еще и яростными атеистами. Как и некоторые наши современники, они свято верили, что есть некий единственно правильный «научный метод», использование которого не только двигает науку, но и, в конечном счете, должно привести к преобразованию общества. Это то самое течение, над которым едко иронизировал Николай Лесков, изображая русских нигилистов, «верующих в науку»: «Прежде я верила в естественные науки, теперь во что же я буду верить?»

Этот феномен был очень значителен по своему влиянию и массовости. Достаточно упомянуть, что самая многотиражная философская книга девятнадцатого века — это «Сила и материя» Людвига Бюхнера.

Вокруг этих мыслителей, того же Бюхнера и Эрнста Геккеля, формировались массовые общественные ассоциации последователей, так что идея преоб разования общества через науку и научный метод достигала здесь и уровня общественной институционализации.