В известной книге Харуки Мураками «Вошедшие в ковчег» рассказывается о целенаправленной установке стратегически мыслящего человека пережить Ядерную войну. Роман необычен, причем необычен в первую очередь именно по меркам самого автора. Но сейчас мы рассмотрим ковчег особого рода — науку. Ни одна религия мира не насчитывает столько адептов, как наука. Почему? 

Рассуждает культуролог, профессор и руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ Виталий Куренной

Когда мы устанавливаем связку истории науки с политической историей (и тем более с актуальными событиями), нужно понимать, что это внешняя связка, наука развивается в собственной логике.

Это другая форма жизни,

другая идея, другие исторические масштабы. Причем эти масштабы явно выходят за рамки государства и политики. Если мы пойдем «от Адама», то Академия Платона просуществовала практически тысячу лет.

 

Греческие города-полисы исчезли, возникла империя Македонского, и она погибла, возник Рим, Рим начал распадаться, возникали новые религии, а она все еще существовала. Это ковчег особого рода, и некоторые элементы этой самой Академии мы без труда обнаружим в современной науке и системе образования.

 

Если мы возьмем основной научный институт современности — университет, — то он тоже существует намного дольше, чем современные европейские государства.

 

Когда, тем не менее, мы говорим о связи государственно-политического аспекта и науки, то легко заметить, что мощные преобразования, новые импульсы для развития науки в эпоху модерна связаны с большими политическими потрясениями. Они могут быть связаны с революцией, поражением в войне или состоянием войны. Я прямо сейчас перечислил контексты трех основных реформ науки, которые произошли в Европе в эпоху модерна. Наполеоновская реформа университета — завершение тех преобразований, которые начались в ходе Французской революции. Поражение Пруссии в войне с Францией — это гумбольдтовская модель исследовательского университета. А основная реформа науки и образования в Великобритании двадцатого века началась в 1942 году, когда на Лондон сыпались бомбы.

То же можно сказать и о России. Упомянутые ключевые моменты для развития российской науки также связаны с политическими потрясениями. Великие реформы Александра Второго, частью которых была и университетская реформа, являются в значительной мере результатом поражения России в Крымской войне.

Двадцатые годы прошлого века в России тоже довольно страшный период, тем не менее потенциал, который был заложен в дореволюционной науке, раскрыл себя именно в это время.

На этот же период приходится и активное формирование новых институтов, иногда весьма своеобразных. В 1920-х складывается, например, российская система заповедников, благодаря чему мы до сих пор остаемся лидирующей страной по площади сухопутных резерватов. Если брать пример из моей области, исследований культуры, то можно вспомнить Государственную академию художественных наук (ГАХН) — это была уникальная по мировым меркам организация, если и не по достижениям, то по замыслу. Она была создана в 1921 году, ее придумал художник Василий Кандинский, важную роль в поздний период ее существования сыграл философ Густав Шпет. Можно вспомнить множество новых научных направлений в самых разных областях, например проект педологии как некоей комплексной натуралистической программы развития ребенка. Но многие из этих экспериментов в 1930-х были, к сожалению, свернуты, огромное число ученых репрессировано.

 

Би- и поли-фуркации

 

— В чем секрет бурного развития науки в 1920-е годы?
— Отчасти это результат эмансипаторного эффекта краха старых институтов в результате революции, открывшиеся возможности для профессиональной мобильности. Но отчасти,
по моему мнению, это еще и своеобразная форма эскапизма: в науке люди компенсировали невозможность или нежелание каким-то еще образом участвовать в общественной или поли-
тической жизни.
— Несколько противоречит интуиции. На чьей биографии можно увидеть такую развилку — между политикой и наукой?
— Есть целые эпохи с такой развилкой. Например, неудача революции 1848 года в Германии приводит к тому, что здесь появляется очень своеобразная группа естествоиспытателей
и популяризаторов науки. Это Людвиг Бюхнер, Карл Фогт, в этот же ряд обычно добавляют и Якоба Молешотта. Имя Карла Фогта должно быть знакомо и современным биологам, помимо
прочего он, в частности, придумал модель морских стационаров. В советской философской историографии этих авторов пренебрежительно называли «вульгарными материалистами».
Но в свое время эти авторы были бы настоящими научными поп-звездами, их книги и идеи вполне конгениальны работам, положим, Ричарда Докинза. Все они были материалистами, сторонниками идеи эволюции, хотя и не во всем всегда соглашались с Дарвином, часто еще и яростными атеистами. Как и некоторые наши современники, они свято верили, что есть некий единственно правильный «научный метод», использование которого не только двигает науку, но и, в конечном счете, должно привести к преобразованию общества. Это то самое течение, над которым едко иронизировал Николай Лесков, изображая русских нигилистов, «верующих в науку»: «Прежде я верила в естественные науки, теперь во что же я буду верить?»

Этот феномен был очень значителен по своему влиянию и массовости. Достаточно упомянуть, что самая многотиражная философская книга девятнадцатого века — это «Сила и материя» Людвига Бюхнера.

 

Вокруг этих мыслителей, того же Бюхнера и Эрнста Геккеля, формировались массовые общественные ассоциации последователей, так что идея преоб разования общества через науку и научный метод достигала здесь и уровня общественной институционализации.

 

Откуда в России возникла великая наука?

Влияние этих ассоциаций может быть прослежено до 1920-х годов, все они так или иначе были материалистическими ипозитивистскими, с социалистической ориентацией, часто с примесью феминистической повестки. По той же причине в девятнадцатом веке имеет такую огромную популярность и авторитет педагогика, значение которой сегодня намного скромнее. Педагогика рассматривалась как такой же — нереволюционный и неполитический — способ преобразования мира. Что касается раннего советского периода, то можно упомянуть того же Густава Шпета. Его поздние работы, для меня во всяком случае, представляются попыткой найти какую-то сферу автономии (тот самый шпетовский «смысл») в ситуации, когда никто не может рассчитывать на революционную и политическую неангажированность.

Кустодиев: Физики Капица и Смирнов

— Похоже на вечный русский спор между сторонниками больших перемен и сторонками малых дел.
— Наука — это не малое дело. Научный путь, по-моему, исторически более мощный, потому что актуальная политика в историческом масштабе мало что решает, а вот все наши основные цивилизационные преобразования связаны так или иначе с научной деятельностью. Но политика также имеет значение, и если все же говорить о том, что актуально, что сейчас больше всего беспокоит российское научное сообщество, то это перспектива изоляции. Изолированной науки не бывает. Своеобразная бывает, а вот изолированная — нет. Если сейчас что-то и существует универсальное в мире, то это все-таки не религии (ни одна из них давно не претендует на всемирную роль), а именно научный горизонт человеческого развития.
— Есть ли ощущение, что сейчас можно сделать какие-то экстренные вещи, для того чтобы смягчить удар санкций, не допустить изоляции российской науки?
— Мы в эпицентре событий, конечный результат которых пока не вполне ясен. В любом случае российское научное сообщество не должно само закрываться. Но многое зависит
не от нас, и здесь мы видим противоречивые сигналы: где-то взаимодействие с российскими учеными уже под запретом, другие ученые и научные издательства, напротив, заявляют,
что происходящее не должно влиять на коммуникацию с учеными из России. Впрочем, определенные эпизоды такого рода были и ранее: например, немецких ученых поисключали из ряда международных научных ассоциаций после 1918 года, ничего хорошего из этого не вышло. Откуда берется великая наука
— Вернемся к истории. Откуда в России все же взялась к концу девятнадцатого — началу двадцатого века великая наука?

— Мы уже упоминали университетскую реформу 1863 года. Здесь надо бы погрузиться в некоторые детали, так как именно эта реформа сыграла, на мой взгляд, наиболее значительную роль в истории русской науки. Конечно, дело не только в ней, но и в том, что лучшие русские студенты постоянно отправлялись на учебу прежде всего в Германию. Однако именно эту реформу впервые сопровождала содержательная дискуссия о том, каким должен быть университет — такого не было, разумеется, ни при Ломоносове и Шувалове, ни при Александре Первом,когда также прошла реформа всей образовательной системы. Основной залог успеха, мне кажется, состоял в том, что впервые рефлексивно попытались построить университет по самому передовому образцу — немецкому. Известная проблема русского общества — бездумное копирование. Но это не была такая уж подражательная реформа, потому что многие на собственном опыте знали, как устроен немецкий университет, более того, первоклассные ученые специально углублялись в этот вопрос.

Например, русских студентов в Германии с 1862 года на протяжении нескольких лет курировал наш великий хирург Николай Пирогов, размышления которого над устройством немецкого университета необычайно проницательны. Мы, кстати, не были единственными, кто пытался скопировать эту модель, — это делали и американцы, и французские ученые, о чем Сергей Козлов не так давно выпустил книгу «Имплантация. Очерки генеалогии историко-филологического знания во Франции».

Поэтому, чтобы ответить на поставленный вопрос, надо немного углубиться в специфику этой самой немецкой модели, которая до настоящего времени существует и называется «исследовательский университет». Это довольно сложная конструкция, родившаяся в глубоком пласте рефлексии немецких ученых и философов о том, каким должен быть университет, но я отмечу только несколько моментов. Есть одна работа, которая тезисно резюмирует некоторые основные положения новой модели университета, — это записка Вильгельма фон Гумбольдта, в качестве министра просвещения курировавшего учреждение университета в Берлине в 1810 году, она называется «О внешней и внутренней организации высших научных заведений в Берлине». Во многом она не оригинальна и опирается, в частности, на идеи Фридриха Шлейермахера, но удобна в силу лапидарности своих формулировок. Наиболее фундаментальный момент в новой модели университета заключается, на мой взгляд, в новой идее науки как таковой, радикально противопоставленной как античной, так и христианской средневековой научной традиции, а также, в значительной мере, философской идее науки, господствовавшей в эпоху

Гумбольдт

Просвещения. Цитируя Гумбольдта, в новых научных учреждениях «все основывается на том, чтобы соблюдать следующий принцип: считать науку тем, что еще до конца не обретено и никогда обретено быть не может, а также неустанно находиться в поиске ее как таковой». Этот тезис радикально изменяет научный горизонт, который теперь рассматривается как постоянно открытый, а всякая претензия на окончательный и абсолютный характер научного знания упраздняется. Если немного подумать, то будет ясно, что именно этот принцип был заново открыт и утвержден в современной стандартной модели теории науки Карла Поппера.

 

Если знание претендует на окончательность или не может быть опровергнуто, то это не научное знание. Научное знание, напротив, то, которое может и будет в конечном счете опровергнуто. Однако провозгласить принцип — это одно дело, а организационно его реализовать — другое.

 

Тут сразу можно заметить, что один и тот же принцип может быть реализован разными организационными и управленческими способами, чем, собственно, и отличаются разные современные национальные традиции. 
В классической немецкой модели университета логика выстраивания механизма реализации этого принципа примерно такова. Если наука — это постоянный поиск научной истины, то, следовательно, в новом университете должны работать исследователи, а не просто преподаватели и педагоги, поэтому он и «исследовательский университет».

 

Беседовал Виталий Лейбин Кто делает науку в эпохи перемен
Институциональная история современных университетов и науки показывает, что исторические кризисы могут
стимулировать их развитие Журнад Эксперт № 21  23–29 МАЯ 2022 № 21 (1253) стр. 54-59